Неточные совпадения
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на
большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над
могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев
могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать
могилу. И —
большую, для многих.
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль, в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в
могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, — но
большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе
могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда
больше». Еще год — поздно будет!
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к
могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем
больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно,
больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой
могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную.
С его
могилы — перехожу на другую,
больше дорогую и
больше свежую.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела
большой сугроб снега на
могиле моего отца; моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой».
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в
могилу. С похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу,
больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Затем разговор переменился. Февральская революция и 1848 год вышли из
могилы и снова стали передо мной в том же образе тогдашнего трибуна, с несколькими морщинами и сединами
больше. Тот же слог, те же мысли, те же обороты, а главное — та же надежда.
Это были два самых ярких рассказа пани Будзиньской, но было еще много других — о русалках, о ведьмах и о мертвецах, выходивших из
могил. Все это
больше относилось к прошлому. Пани Будзиньская признавала, что в последнее время народ стал хитрее и поэтому нечисти меньше. Но все же бывает…
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в
большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в
могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
Дорогой Мосей объяснял Артему, по каким местам они шли, какие где речки выпали, какие ключики, лога, кедровники. Дремучий глухой лес для Мосея представлял лучшую географическую карту. Другим, пожалуй, и жутко, когда тропа уводила в темный ельник, в котором глухо и тихо, как в
могиле, а Мосей счастлив. Настоящий лесовик был… Солдата
больше всего интересовали рассказы Мосея про скиты, которые в прежние времена были здесь, — они и шли по старой скитской дороге.
Она в самом деле любила Клеопатру Петровну
больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая
могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила...
В отношениях людей всего
больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до
могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.
Шатаясь по улицам, я всматривался детски-любопытными глазами в незатейливую жизнь городка с его лачугами, вслушивался в гул проволок на шоссе, вдали от городского шума, стараясь уловить, какие вести несутся по ним из далеких
больших городов, или в шелест колосьев, или в шепот ветра на высоких гайдамацких
могилах.
— До самой
могилы сохраню его, — ответил Аггей Никитич, — и скажу даже
больше того: вы и ваш супруг мне тоже кажетесь такими, — извините меня за откровенность, — я солдат, и душа у меня всегда была нараспашку!
— Уже целый месяц, как в Кречетове при
большой дороге в
могиле лежит.
Простояв более шестнадцати месяцев под стенами лавры, воеводы польские, покрытые стыдом, бежали от монастыря, который недаром называли в речах своих каменным гробом, ибо обитель святого Сергия была действительно обширным гробом для
большей части войска и
могилою их собственной воинской славы.
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С
большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на
могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
Я вспомнил про больных мужиков, которых навещал доктор: живы ли они, или уж
больше ничего не требуют, кроме
могилы?
Наутро Саше стало неловко, и
больше он не молился; но радостную и светлую память об этой ночной молитве он донес до самой своей ранней
могилы.
Больше ни одного слова не проронил инок Гермоген, а только весь вытянулся, как покойник. Узелок он унес с собой в келью и тут выплакал свое горе над поруганною девичьей красой. Долго он плакал над ней, целовал, а потом ночью тайно вырыл
могилу и похоронил в ней свое последнее мирское горе.
Больше у него ничего не оставалось.
— Она потеряла дорóгой следы страстей человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как женщина над пустыми вздохами глупых любовников; — она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно; — сделавшись
могилой какого-нибудь несчастного сердца, она не теряет своей прелести, живого, беспокойного своего нрава; и в ее погребальном ропоте
больше утешений, нежели жалости.
И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо —
больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо
могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин.
С Сушковской дороги по сей день, шагах во ста от окопа Ядринского кладбища, виден в поле
большой камень, и поныне всякий местный житель скажет, что это
могила Туленинова.
Церемония отпевания в церкви, затем картина кладбища и тихо опускавшегося в
могилу гроба производила на нервы прежнее тупое чувство, которое оживилось только тогда, когда о крышку гроба загремела брошенная нами земля… Все было кончено,
больше «не нужно ни песен, ни слез», как сказал поэт; от человека, который хотел зонтиком удержать бурю, осталась небольшая кучка земли да венок из живых цветов, положенный на
могилу рукой любимой женщины.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на
могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил,
больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
— Я знаю эту здешнюю могилку-с, и мы оба по краям этой
могилы стоим, только на моем краю
больше, чем на вашем, больше-с… — шептал он как в бреду, все продолжая себя бить в сердце, — больше-с, больше-с — больше-с…
Большая часть московских жителей, много раз, может быть, десятки раз, видали «Аскольдову
могилу», но магическая сила третьего акта не слабеет.
И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я не движусь. Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в
могиле, то собственно с
могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь я почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам пальцев на ногах, но
больше ничего не почувствовал.
Петрин. Ладно же!
Больше ни копейки! Слышишь? Ни копейки! Пусть старичок в
могиле сердится… Пусть там себе с… гробокопателями! Шабаш! Протестую векселя! Завтра же! Я ее в грязь головой поставлю, неблагодарную!
Однажды в сумерки, когда Аксинья Захаровна, набродившись досыта, приустала и легла в боковуше посумерничать, Настя вышла из душной, прокуренной ладаном моленной в
большую горницу и там, стóя у окна, глядела на догоравшую в небе зарю. Было тихо, как в
могиле, только из соседней комнаты раздавались мерные удары маятника.
Совсем, по-видимому, бесчувственная и ко всему равнодушная, Дуня страдала великим страданьем, хоть не замечали того. Все скрыла, все затаила в себе, воссиявшие было ей надежды и нежданное разочарованье, как в
могилу она закопала. С каждым днем раздражалась Дуня
больше и
больше, а сердце не знало покоя от тяжелых неотвязных дум.
Большой корабль погребен на дне бухты, над ним стоит неподвижная и черная, как смоль, вода, на берегу кладбище с развалившимися
могилами, истлевшими изгородями и упавшими крестами, на которых кое-где сохранились надписи.
Чем дальше, тем лес был гуще и
больше завален буреломом. Громадные старые деревья, неподвижные и словно окаменевшие, то в одиночку, то целыми колоннадами выплывали из чащи. Казалось, будто нарочно они сближались между собой, чтобы оградить царственного зверя от преследования дерзких людей. Здесь царил сумрак, перед которым даже дневной свет был бессилен, и вечная тишина
могилы изредка нарушалась воздушной стихией, и то только где-то вверху над колоннадой. Эти шорохи казались предостерегающе грозными.
Мы с Рагозиным и еще с кем-то из русских шли пешком от кладбища Pere Lachaisemm по
большим бульварам, и мне тогда сделалось еще грустнее, чем было на кладбище в небольшой толпе, скучившейся около
могилы. Для Парижа смерть нашего Герцена была простым «incident», но мы действительно осиротели.
— Заявила, что Маша ей мешает спать по утрам, когда встает. И Маша из
большой комнаты перебралась в переднюю. Там спит. Говорит, великолепно. А от двери дует черт знает как!.. Положительно, сама себя она валит в
могилу.
Глухие переулки оканчивались поперечными зданиями также теремов боярских, вышек, высоких заборов со шпильками, в угрозу ворам, которые бы вздумали лезть через них, и каменных церквей с
большими пустырями, заросшими крапивой и репейником, из которых некоторые были кладбищами, и на
могилах мелькали выкрашенные кресты и белые, поросшие мхом камни.
Над
могилой Ивана Кольца был насыпан высокий холм и водружен
большой деревянный крест. Долго молился у этой
могилы Ермак Тимофеевич и снова повторял у подножия могильного холма свою клятву.
Венки на гробницах князей Шестовых завяли. На
могиле Якова был поставлен, по распоряжению Карамышева,
большой деревянный крест.
В первую минуту княжна всецело поверила словам Капочки, что она любила ее покойного жениха — князя Владимира Баратова. Этой верой объясняются и сказанные ею слова, когда она узнала о смерти Капочки: «Так и должно было быть, они там опять будут вместе», а также и то, что княжна Варвара настояла, чтобы покойницу похоронили как можно ближе к
могиле князя Баратова. Вера в эти последние слова покойной требовала со стороны княжны Варвары
больших нравственных усилий.
— А любил его я
больше чем брата, — начал он снова, — душу за него продать готов был, так как после матери малышом остался он, я его и воспитал; и жаль его мне было, да видно так Бог судил. Прядь волос его в ладанке у меня зашита — в
могилу со мною ляжет.
Священник пустился разъяснять крестьянам, что хотя покойный пономарь и действительно был пьяница, но что он умер смертью не наглою и не насильственною, что он не самоубийца, и тело его следовало схоронить на общем кладбище, а выкапывать из
могил погребенные тела без разрешения начальства нельзя, что за это всем может быть
большой ответ.
Он понимал, что смерть Коры вырыла еще
большую пропасть между графиней и графом — эта пропасть была
могила дочери, которой отец отказал в последнем поцелуе.
— За это клятвопреступление и покарал вас Бог, поставив снова на ноги царя, которого вы почти считали в
могиле. Я далек от двора, но видел
больше вас и, кажись, не дурной подал тебе совет присягнуть одним из первых маленькому Иоанну.
— Нет, нет, у меня предчувствие, что скоро умру, не поцеловав своей дочери, не благословив ее ребенка. Как прекрасен Божий мир, и как мрачно на душе моей! У меня несметное богатство, а я найду один покой в
могиле… В чьи руки попадет, Иннокентий, после нашей смерти это богатство, добытое,
большей частью, твоим трудом?
Ермак Тимофеевич нашел среди убитых своего друга и главного сподвижника, упал на него и долго горько плакал. Тут же он дал страшную клятву жестоко отомстить за смерть Ивана Кольца, сложить ему надгробный памятник из тысячей татарских голов. Затем приказал рыть две
могилы: одну
большую братскую для тридцати девяти казаков, а другую отдельную — для Ивана Кольца.
— О, когда же я засну таким же, как и ты, сном непробудным! Здесь, здесь хотела бы я умереть, на твоей
могиле… Милосердный Господь исполнит мое моление… О, умереть, умереть… Ад, ад!.. Я испытала его здесь, на земле, я его
больше не боюсь… Я хочу умереть… скорей… скорей… Сейчас… сегодня… Чего мне ждать… на что надеяться… Я проклята… проклята… Река близка… в реку… в родной Енисей… — бессвязно бормотала она.
Татьяну Берестову похоронили на кладбище, тоже расположенном при церкви, и над ее
могилой водрузили
большой черный деревянный крест с белой надписью, просто гласившей с одной стороны креста: «Здесь лежит тело рабы Божьей Татьяны Никитиной Берестовой», а с другой: «Упокой, Господи, душу ее в селениях праведных».